Житель «родственной» Троицку Черноголовки Эдуард Федорович Шкрадюк прислал в редакцию ТрВ-Наука это эссе. Мы сочли возможным опубликовать его на нашем сайте…

Автор родился 15 января 1937 г. в г. Иланский Красноярского края. Окончил ВИА им. Куйбышева. Ныне – военный пенсионер, инвалид 1 группы.

Свидание с отцом

1.

Похоронка была датирована 28 февраля 1944 года…

В ней сообщалось, что Шкрадюк Фёдор Иванович «пал смертью храбрых», и далее в ней сообщалось, что он похоронен в 200 м к востоку от деревни Рябцево Новосокольничьного района Псковской области. Это я потом узнал, со слов своей матери. А тогда, уже в начале сибирского лета, меня вдруг вместо полуденного сна после обеда, соблюдавшегося в детском саду «очень строго», (для меня всё было «очень строго», потому что я, как и большинство детей, был приучен к тому, что всё, к чему относятся слова «надо» и «нужно», должно выполнятся неукоснительно), отправили домой. Дома я застал плачущих маму и сестрёнок, которые мне пояснили, что «папу убили».

Такое известие мне было знакомо и не удивило: время от времени у кого-либо из детей «убивали папу», и при этом ничего не случалось, дети всё так же продолжали ходить в детский сад, лазить по сугробам, играть в «партизанов» или в «наших и немцев», и ничем не выделялись среди других детей, у большинства которых тоже не было отцов в живых или отцы были на фронте. Разницу в жизни тех ребят, у кого «папа жив» и «папы нет», я понял и осознал много позже, когда к тем ребятам, у кого «папа жив», отцы вернулись, а те, у кого «папы нет», так и продолжали жить без отцов; таких ребят было большинство.

В то время в нашей детской среде слова «папа» и «мама» считались признаком излишней изнеженности и почти не употреблялись; говорили: «тебя мать зовёт», вон «твоя мать идёт», редко «мой отец», «твой отец»… С матерью было связано ощущение заботы и защиты, слово «отец» было не очень понятно, означало туманную надежду… Но всё реже встречались дети, у которых были отцы…

2.

…Прошли годы, и я стал старше своего отца. Мои дети стали «большими», т. е. не нуждались в моей ежедневной заботе или опеке. Я был относительно свободен… Я мог выполнить свою тайную, заветную мечту – съездить туда, где погиб отец…

Москва. Рижское направление. Рижский вокзал. Я купил билет до Новосокольников… 

3.

В Новосокольниках, в военкомате, пожилой, усталый майор сказал, что деревни Рябцево и соседней деревни нет, три деревни соединены в одну; могилы, обозначенной в «похоронке», тоже в военкомате не значится, но по маршруту автобуса №24, заходящего в эту деревню, в трёх километрах от неё, на развилке, находится братская могила и стоит памятник.

Я дождался автобуса, доехал до развилки и на ней сошёл, решив отдать почесть братской могиле, осмотреть окрестности и пешком дойти до деревни. Так и сделал…

По пути в деревню, постепенно входя в роль участника событий, оценил местность с точки зрения военной тактики. Холмы, озёра и озерки, мочажины, пропитанные водой. В феврале, значит, снегу «выше крыши», можно пройти только на лыжах, и то не быстро. Фронта сплошного, видимо, тогда не было, но много хорошо укреплённых точек на холмах, с общей системой огня…

4.

Шагая по дороге, я задумался и глубже и глубже погружался в тему размышлений…

Февраль… Танки не пройдут… Снег валит, видимость некудышная. Авиации ходу нет, это плюс; конечно, сейчас не сорок первый год и не сорок второй, но всё-таки «он» действует сильнее «наших». У «него» аэродромы рядом, быстро налетит, «накроет» цель и улетит, а наши ястребки только появятся. Для «его» дальней артиллерии плохая видимость тоже большая помеха, хоть местность и пристреляна, но точность целеуказаний из-за плохой погоды низкая, а для нас это плюс, потому что при наступлении тяжёлая техника всегда запаздывает, и рассчитывать на её поддержку не приходится. При плохой видимости «его» система огня будет менее эффективной… Постепенно я почти полностью стал двойником отца…

… В походе на лыжах на большое расстояние с полной выкладкой главное – ритм. Ноги – отдельно, голова – отдельно. Впереди движется охранение, за ним первая рота, затем мы – «пулемётный взвод», далее штаб батальона, вторая и третья роты. «Пулемётный взвод» – это только название: два «максима», четыре пулемётчика, четыре приданных бойца и я, в данном случае – командир взвода. Два ручных пулемёта комбат взял себе, в резерв… Бойцы нагружены «под завязку», взяли, сколько могли, понимали, что «там» старшина не скоро будет. Пулемётчики взяли патроны, гранаты – по одной.

На всякий случай: они вряд ли им понадобятся.

… Задачу пулемётам комбат ставил отдельно, когда отпустил командиров рот.

Высота укреплена была хорошо, но в окопах «их» должно было быть мало: немцы знали, что наступит пора и им придётся высоту оборонять, но полагали, что у них ещё есть время, а силы сейчас нужны были на юге, здесь же пока было тихо… «Наши» немцев не дразнили, делали вид, что снег и зима остановили нас, зато на юге «шустрили», т. е. проявляли активность, в том числе и для того, чтобы сковать «их» силы.

Наш батальон должен брать высоту «в лоб», дело трудное, но путь самый короткий. Батальон слева наступал через деревню, более полого, должен связать боем противника, для чего атакует раньше нас на полчаса; батальон справа должен сделать глубокий обход и атаковать на час раньше, через другую деревню.

… Собственно высоту предназначалась брать нам. Опоясана она семью траншеями с рядами колючих ограждений перед ними. Но самое главное – дзоты, восемь штук, сейчас, может, и больше: комбат показывал аэроснимок, сделанный поздней осенью. Перед высотой глубокий лог с длинным пологим склоном перед ним. Внизу на склон смотрят три дзота, дополнительно опутанные колючей проволокой. Дзоты могут обстреливать друг друга и предлежащую перед соседним дзотом местность.

Да-а… Фёдор не новичок в военном деле: в шестнадцать лет, взяв винтовку и котомку с харчами, сел на коня и ускакал к партизанам; до сих пор иногда слышится отцовское «прокляну» за спиной…

Всякое было… Было время, когда их белое офицерьё загнало в низовья Лены, но устояли и потом гнали колчаковцев и прочих, пока не выгнали за границу. Потом служил в Красной армии. Потом вернулся домой, женился, пошли дети… У Советов не всё было так, как представлялось, когда был в партизанском отряде, но веры в Советскую власть не утратил, хотя многое, что было, противоречило его пониманию «правды и справедливости». Служа долго в Красной Армии, он привык к тому, что «командиру виднее» и «командир всегда прав», и всегда искал оправдание решению, с которым был не согласен.

Вот и сейчас он понимал, что потери будут огромные, практически все «лягут», но не видел лучшего варианта… О себе не особенно думал: что будет, то и будет; письмо домой напишу потом… А решение было такое: господствующую высоту брать немедленно, потом начинать большое наступление, иначе обойдётся много дороже…

Комбат поставил задачу: огнём пулемётов блокировать амбразуры у дзотов, для этого нужно поставить пулемёты возможно ближе к амбразурам. В мастерстве своих пулемётчиков Фёдор был уверен, но одно дело – пулемёт в амбразуре, другое дело – в поле, да ещё надо установить его на снегу… Комбат выделил ещё двух солдат из третьей роты, из того десятка лучших стрелков, что отобрал из батальона; он лично проверил десяток на меткость и поставил задачу – вести прицельный огонь по траншее, не допускать подхода в них дополнительных сил.

Вообще-то в батальоне в основном народ был обстоятельный, привык на охоте бережно относиться к патронам, если выстрелил, значит – попал, но бой есть бой, не стрельбище и не охота, вот комбат и отобрал стрелков, лучших из хороших, чтобы всё поле боя видели, а не только свою цель… Есть ещё миномёт, какую задачу ему комбат поставил, Фёдор не знал, но полагал, что в непосредственном штурме миномёт будет малополезен, но потом… что будет потом, он не додумал: спереди донеслись звуки стрельбы, раздались два гранатных разрыва, потом стало тихо… Значит, наткнулись на охранение: втихую подойти не удалось…

5.

Движение не замедлилось. Через полчаса узнали: погиб один человек, немцев убито трое, пленных не взяли, трое-четверо немцев из охранения ушли. Похоже, их задача была в бой не ввязываться, только нас обнаружить. Точно, раздались взрывы снарядов, это заработала «его» артиллерия по расположению охранения; наших там уже нет, снаряды рвутся далеко в стороне. «Он» вряд ли ждёт большого удара, но насторожился… Ещё час идти и полчаса на развёртывание…

Через полчаса раздались звуки отдалённого боя, это начал свои действия третий батальон. По звукам пытался определить ход дела… Скорость движения немного возросла, но шли всё так же ритмично… Раздались стрельба, взрывы гранат, а потом разрывы снарядов слева впереди. Справа зарево далёкого пожара осветило красным светом горизонт, потом, значительно ближе, жёлтым светом, – слева.

Третья рота ушла правее, к своему рубежу развёртывания. Командир первой роты, бывший командир пулемётного взвода, прислал двух бойцов помогать пулемётчикам; отправил с ними первый расчёт, сам со вторым пулемётом и с двумя стрелками пошёл во вторую роту. Показалось, что ком – два не такой опытный, нужно повлиять на выбор позиции… Вторая рота уже развернулась и залегла. Две позиции для пулемёта были уже обозначены, там суетились бойцы. Хорошо, но надо поставить пулемёт ближе к дзоту, иначе прямой стрельбы не будет… Похоже, что «он», несмотря на ночную темноту, что-то заметил: снаряды пролетели над головой и ухнули далеко сзади; дзоты молчат: мы для них пока не досягаемы, а попусту стрелять и обнаруживать свои возможности «они» не хотят…

Не заметил, как начало светать, но отсвет разгорающихся пожаров светит сильнее восходной зари… Пулемёт надо выдвинуть вперёд. Подполз ком – два: надо, так надо, приказал, и четверо бойцов из роты поползли вперёд, с ними и я своих отправил: надо быстрее готовить позиции, скоро будет ракета начинать штурм. Потащили сани с пулемётом вперёд. В дзоте заметили, дали длинную очередь, пули прошли рядом, взрывая снег, но никого не задели… Стрелки открыли огонь по амбразуре, не дают «ему» вести прицельный огонь; я тоже стреляю. Ракета. Пошли. Пулемёт строчит.

Два бойца, что из роты, ранены. Один убит. Ещё один убит. Или ранен? Не понять. Пулемёт строчит. Наши у проволоки. Огонь по амбразуре. В траншеях никого не видно. Миномётный обстрел. Мины рвутся в снегу, не точно, но потери есть. Пулемёт строчит. Проволоку прошли. Огонь по амбразуре. Дзот замолчал. Снова забил, из другой амбразуры: прежде была закрыта щитом, что ли? Огонь по новой амбразуре. Снова огонь из первой амбразуры. Огонь по ней. Замолчал. Снова огонь из другой амбразуры. Заметны тела атакующих на снегу. Убиты? Ранены? Хотя зимой даже на небольшом морозце нет разницы: ранение почти означает конец. Замолчал наш пулемёт. Убит первый номер. Второй номер отодвинул его, лёг на его место, пулемёт заработал. Вторым номером боец. Рассвело. Снег идёт. Взрыв связки противотанковых. Ещё взрыв. Дзот строчит. Ещё взрыв противотанковых. Взрыв ручной гранаты, через полминуты ещё взрыв ручной. Все амбразуры дзота замолчали сразу. Ком – два прислал двух бойцов: сменить позицию. Вперёд.

Потащили сани с пулемётом в направлении дзота. Вниз легко. Прошли низину, первую проволоку. В гору трудней. Много полегло, уже снегом припорошило. Всё, здесь … Разворачиваем сани, по амбразуре огонь. «Он» решил избавиться от нас. Второй номер отвалился, без признаков жизни. Мины… «Ванюша»… Лежать… Лёг за пулемёт. Огонь по амбразуре… Взрыв, дзот замолчал… Мины… Теперь зацепит… Странно… Так тихо… Это кто?.. Не наш боец… Новый батальон?..

…Новый батальон вёл бой уже «наверху», то есть на горе. Слышались редкие выстрелы, и совсем редко- разрывы гранат и мин…

6.

…Ординарец комбата собрал троих уцелевших; оказалось, все трое – комбатовские «стрелки». Задачу «стрелки» выполнили: немцы траншеи так и не заняли. Наверху их отсекал миномёт, а пробравшихся в траншеи находили пули «стрелков»… Называется: «батальон вышел из боя»… Раскопали снег, стали стаскивать убитых, тех, что поближе лежал и тех, кого не запорошило снегом; пришли двое из похоронной команды, собрали оружие и часть маскхалатов. Из воронок от немецких снарядов принесли камни, обложили «похороненных». Раненного комбата без сознания унесли и отправили в медсанбат, до десятка раненых ушли «самоходом», больше, кроме их четверых, никого от батальона не осталось… Ни офицеров, ни сержантов, ни солдат…

Деревни горели. «Наверху» стрельба и разрывы гранат прекратились, затем раздались частые разрывы снарядов: это уже «его» артиллерия била по оставленной высоте. Значит, взяли…

7.

Я иду по дороге, ведущей в деревню. Впереди, с каждым шагом всё значительнее, вырастает «сопка», – это если по-сибирски, а так – большой холм, или маленькая гора, совершенно безлесая, без единого деревца или кустика на ней, очень крутая, с триангуляционной вышкой наверху… Я её такой и представлял в своём воображении… Потом разглядел, что она вся опоясана траншеями и ограждениями из колючей проволоки; дзоты угрюмо глядели амбразурами на окружающий мир… На неё и сейчас проблемно взобраться, и трудно представить, как это возможно было сделать тогда, в двухметровом снегу, под кинжальным огнём пулемётов…

По часам определил восточное направление от вышки и на расстоянии 250-300 метров от неё увидел невысокую, но правильной круглой формы, кучу крупных камней, и много камней, разбросанных вокруг, на небольшом расстоянии. «Это тут», – решил я. Положил цветы; сделал снимки тура, высоты и всего, что было окрест, постоял, подумал и пошёл к дороге…

…Я прошёл по дороге, ведущей в деревню мимо одинокой хибары, окружённой пустырём, без единого кустика или деревца, через сотню метров миновал загороженное глухим высоким забором из свежих досок «что – то», что я не увидел, и поднялся на «высоту», увенчанную триангуляционной вышкой. Сверху она казалась выше и круче, чем снизу. С высоты мне открылся вид окрестностей «на сколько хватает глаз», т. е. неоглядный. Даль пропадала в голубой дымке ясного летнего дня… Лучшего места для пунктов наблюдения, целеуказания и т. п. не бывает…

Посидел, поглядел с высоты на окрестности, подумал… Значит, такая цена за жизнь отца и других сибиряков, основы ударных батальонов, «лёгших» за эту и другие высоты, расположенные на самом коротком пути из Москвы на Берлин…

8.

Далеко друг от друга стояло с десяток домов с поросшими травой пространными пустырями между ними. Среди домов, окружённое незастроенным пространством, заметное сразу по новизне и размерам, выделялось одноэтажное здание школы.

Молоденькая девушка, пионервожатая, пояснила, что директор и учителя в отпуске, за директора учительница биологии, но она в «городе, на ковре», потому, что «две недели тому назад двое ребят насмерть подорвались на мине»…

Я попрощался, увидев идущую по «улице» пожилую женщину. Точно, она коренная жительница этих мест. «Нас немцы ещё в 42 году угнали в Прибалтику работать на фермах; вернулись мы в 44 году, в марте-апреле. Пусто, домов, считай, нет. Весна, сажать нечем; инвентаря нет, ни лопат, ни ведер; скота нет. Мы – одни женщины и ребятишки. Весна, голодно. Кругом «миленькие» лежат. А тут приказ: захоронения, что были везде, ликвидировать, трупы свезти в указанные места; у нас ни лопат, ни транспорта. Тепло наступает, в низинах снег тает, «миленькие» то здесь, то там вытаивают. Зимой под каменными турами хоронили, так мы туры раскидаем, а что внизу – не трогаем… И сейчас ещё – станут сарай строить, копнут, а там «миленький»…

9.

Попрощавшись с женщиной, я пошёл к развилке: до автобуса оставалось часа два.

На самом выходе из деревни, возле хибары, увидел старуху, – оказалось, она здесь живёт. Поздоровался. Чтобы завязать разговор, спросил, когда на развилке будет автобус, потом попросил напиться. Она, видимо, поняла моё желание общения, и, сказав, что через два часа будет автобус с заходом в деревню, пригласила в «дом». Внутри было неожиданно просторно и пусто; слева вдоль стены стояла неширокая лавка, напротив двери, у окна небольшой стол и возле него табурет, в переднем углу на полу прикрытая тёмно – серым покрывалом постель… Небольшая печь без лежанки. «В Сибири с такой печью не перезимуешь», -подумал я. Всё. Больше никакой мебели и одежды нет… Над лавкой, на стене висят большие портретные фотографии, одиннадцать штук.

Старуха пояснила: муж, брат, сыновья; семь сынов погибли на фронте, двое младших – «из партизан» не пришли… Дочь одна, эвакуировалась на Урал, там и замуж вышла. Зовёт к себе, да куда я от них… Она кивнула в направлении портретов… Кое – как живём вдвоём с козой… Относительно высокого забора пояснила, что это МТС, там один трактор иногда ночует, другой в поле подорвался; тракторист живой, но трясётся… Увидев идущий в деревню автобус, я попрощался и вышел; у дома увидел пристроенную к нему будочку из горбылей, понял – для козы…

10.

Горе, горькие слёзы, потери, вызванные войной, неисчислимы, и их не уравновесят праздничные салюты. Их не уравновесят ни присвоение звания городов – героев тем руинам, на которых пали их защитники, ни признание заслуги погибших сибиряков или других павших… Разве только присвоение звания героя восстановления за подъём городов и восстановление заводов после войны. Да не обойти бы памятью деревни, оставшиеся без мужиков и кое – как кормившие страну, сколько могли. Да отдать бы должное матерям, в одиночку растившим «безотцовщину», и всем женщинам, заменившим мужчин во время войны и после неё на непосильных для них работах, привыкших к грубой одежде, приспособившимся к грубому обращению, высокомерно осмеянных потом «господами реформаторами»…

Я бывал в послевоенное время в постепенно затухающих сибирских деревнях, слушал сетования пожилых женщин, доживавших свой век без мужей, без всякой надежды увидеть «счастливое будущее», на то, что «мы скоро уйдём, кто на фермах и в поле работать будет?!». Даже в преддверии старости они, живя в дряхлеющих, занесённых снегом домах, без мужской защиты от невзгод, по привычке военных лет думали о деле и стране. А их мужья и сыновья лежали под Сталинградом, Москвой и по всей России; пожалуй, только Белоруссия по потерям может сравниться с Сибирью. Должен сказать, вообще-то сравнение тут неуместно: все потери горьки…

Но находящиеся у власти не слышали эти сетования, они были заняты «большими государственными делами», т. е. делили почести, квартиры, должности, заслуги, награды, привилегии. Не все, конечно. Были и верные памяти павших, но их было меньшинство и становилось меньше и меньше…

Разве только несколько писателей прозвучали диссонансно двуличию славящих Победу и победителей и забывающих о цене Победы в «той» войне.

Пришло другое время. Политики обещают «отдать долг деревне». Очень уж большой «долг» накопился, прежде всего людской. Как его отдать, если и людей тех нет?! И деревень тоже.

Лучшим памятником павшим, лучшей оплатой невосполнимой цены Победы является свобода страны, за которую пали наши отцы и деды, а также процветание народа, процветание, которого мы все ждём и ждут все павшие.

Заслуга живых велика и неоспорима, но заслуга павших не меньше.

Вечная благодарность и вечная слава всем им!